Алексей Васильевич Косарь: «…И куда нас только не бросало с авто-, аэро-, желдор- и морвокзалов!»

Алексей Васильевич Косарь настолько прикипел к Кузбассу, что даже спустя много лет после того, как он уехал из Кемеровской области на Украину, о нём говорили: кемеровский журналист и поэт.

Алексей родился в мае 1919 года в селе Русаловка Черкасского уезда Киевской губернии, УССР (ныне – центр сельского совета Маньковского района Черкасской области Украины).

В семье его родителей-крестьян – Косаря Василия и Косарь Марии – было девять детей. Семья попала под молох раскулачивания и была выселена, с 1932 года проживала в Магнитогорске, где родители работали на строительстве металлургического комбината.

Алексей участвовал в Великой Отечественной войне, получил тяжёлое ранение. Майор запаса.

Прошёл уникальную школу журналистики, отдал профессиональной деятельности около 70 лет своей жизни. Его первое произведение было напечатано в 1941 году.

С 1940-х годов А.В. Косарь жил и трудился в Кемеровской области. Работал заведующим отделом культуры областной газеты «Кузбасс» (1943-1956), редактором художественной литературы Кемеровского книжного издательства (1954-1956). Был собственным корреспондентом  «Экономической газеты» в Сибири и Молдавии (1956-1966).

Алексей Косарь принимал участие в конференции молодых писателей-сибиряков, состоявшейся в Новосибирске 28 ноября – 2 декабря 1947 года, в 1950 году – в совещании молодых литераторов в Москве.

Алексей Васильевич был организатором литературного кружка «Среда» при областной газете «Кузбасс». Многие кузбасские поэты, литераторы и журналисты тех лет обязаны Косарю своей состоявшейся творческой карьерой. Например, именно Алексей Васильевич в своё время обратил внимание на скромного Мишу Небогатова – постоянного участника занятий литературной группы при редакции. В 1945-м Косарь  порекомендовал редактору «Кузбасса» Арсену Арсеновичу Бабаянцу зачислить Небогатова в штат редакции в качестве литсотрудника.

Косарь стоял у истоков создания литературного журнала Кемеровской области. В феврале 1949 года вышел первый номер альманаха «Сталинский Кузбасс» (ныне «Огни Кузбасса», в нём были напечатаны и стихи А. Косаря. Ответственным редактором первого номера журнала стал А. Бабаянц, а Алексей Косарь – секретарём редколлегии.

В 1969 году по совету медиков по состоянию здоровья Алексей Косарь переехал на Украину. Трудился завотделом сельского хозяйства и советского строительства Одесской областной газеты «Знамя коммунизма» до 1973 года.

Член Союза журналистов СССР и Украины. Выйдя на пенсию, продолжал активную профессиональную и творческую деятельность. Журналисты Одессы избирали его руководителем первичной творческой организации. 

Награждён многими правительственными медалями и орденами, в том числе орденом Отечественной войны II степени (1985), орденом «За мужество»  (2002).

Им написано немало книг, среди которых – «В краю сокровищ» (сборник стихов, Кемерово, 1952), «Родной Кузбасс» (cтихи, Кемерово, 1953), «Откровенное слово» (cтихи, Кемерово, 1958), «Тридцать второй обескровленный», «Эрозия», «Заморенное чудо». Алексей Косарь автор поэм «Углеград» (Кемерово, 1947), «В шахтёрском городе», «Австралия», «Богатырь», «Голодомор». Его произведения публикуют на страницах журналов «Сибирские огни», «Октябрь», «Новый мир», «Огни Кузбасса», в издательствах Москвы, Новосибирска, Кемерова.

В одной из публикаций сам Алексей Косарь так очертил свой творческий ориентир, к которому стремится:

«Моим богом и наставником был и остаётся Владимир Владимирович Маяковский. И не только потому, что он написал такие замечательные поэмы, как «Хорошо!» и «В.И. Ленин», вступление в поэму «Во весь голос», которые знаю наизусть, а также статью «Как делать стихи» – незаменимое творческое пособие для каждого молодого (и не только молодого) поэта. Все эти сегодня расхваливаемые на всю вселенную (особенно – западные, заокеанские) сверх гениальные поэты в своём творчестве не сумели подняться до недосягаемого уровня лирики Маяковского и прежде всего в его поэмах «Облако в штанах» «Про это» (о любви)...»

Он навсегда запомнил столицу Кузбасса как город мощных заводов и предприятий. В лирике 1950-х годов он делал акцент на рабочем облике Кемерова. В его стихотворении «Кемерово» (1952) воспета «эскадра заводов» города: «Коксохим» с новой коксовой батареей, «Азот», ГРЭС:  

«На самом почётном

                                  Заслуженном месте –

Могучий и статный завод-коксохим.

Здесь городу каждый рабочий известен,

Он рос,

           возмужал

                           и прославился с ним.

В стихотворениях Алексея Косаря очерчена история Кемерова: от «домика-заимки, / За мелководной Искитимкой, / Что до сих пор ещё жива», – к появлению селений («На правом берегу – Щеглово, / На левом – Кемерово – в ряд…»), от «уездного городка» до большого города («Размах от центра до окраин – / Как будто крылья у орла»).

Поэт-журналист газеты «Кузбасс» спел поэтический гимн производственной мощи города:

«Хотя ты внешне прост и скромен,

Подобно жителям своим.

Твоих трудов итог огромен,

Запас богатств неисчислим.

От кокса, угля и лекарства

До удобренья и машин –

Всё для родного государства

Даёшь, Отчизны верный сын».

В Новосибирске и Киеве по его сценариям созданы четыре  кинофильма. Так, в 1959 году А.В. Косарь стал сценаристом документального кинофильма о Горной Шории «В долинах Мрас-Су», производства Новосибирской студии кинохроники, который транслировался в эфире Кемеровской областной студии телевидения.

Алексей Васильевич не забывал работу в областной газете Кемеровской области. В 1982 году, когда газета «Кузбасс» отмечала 60-летний юбилей со дня выхода, он прислал из Одессы в редакцию свои стихи. Они были опубликованы в «Кузбассе» 7 января 1982 года:

…Ты велел врачам:

                                 «Лечите

Поскорей фронтовика!» –

первый друг мой и учитель,

первая

           моя

                  строка!

Посылал меня

                        в забои,

в жар печей

                   и в даль дорог:

«Слышь,

             задание

                           любое,

хоть умри,

                 но сделай в срок!»…

И я

      потом

                бессчётно раз,

кляня

         с тобой

                     разлуку,

благодарил

                    тебя, «Кузбасс»,

за добрую

                 науку.

Любознательный

                             по-детски,

я объездил

                   всю планету,

Но родной

                 Земли Кузнецкой

в целом свете

                        лучше нету.

Уважая

             журналистов,

Дань отдам

                    любой газете.

Но в любви своей

                              неистов

лишь – к «Кузбассу»

                                в целом свете!

Родной «Кузбасс» –

                                  в сердцах у нас.

Моё признанье

                         кстати ли?

С тебя, «Кузбасс»,

                               не сводят глаз

Мильоны

               почитателей.

Всегдашний рядовой солдат

из армии газетчиков,

Тебя,  «Кузбасс»,

                            я видеть рад

грядущего

                  разведчиком!

А.В. Косарь был женат. Его жена – Идея Несторовна Алиевская, выпускница Института кинематографии, много лет работала редактором Одесской киностудии.

Алексей Васильевич Косарь ушёл от нас 30 января 2010 года – на 91 году жизни.

По материалам Internet 

 

Мария Небогатова. Из публикации «Как научиться жить?» (Воспоминания вдовы поэта Михаила Небогатова)

...Михаил начистил свой военный костюм, подшил белоснежный подворотничок к френчу, до блеска надраил хромовые сапоги, оделся. Из зеркала на него смотрел молодой, довольно красивый парень, чем-то напоминавший ему офицера царской армии, которых он видел в кино, на старых фотографиях из семейного альбома, на картинах. Своим видом остался доволен.

Подойдя к редакции, он невольно подтянулся. И, хотя до войны несколько раз бывал здесь на собраниях литературной группы, сейчас волновался. В здание вошёл с трепетом, словно в священный храм. Он не только хотел предложить свои стихи. Главное, ему захотелось увидеть живого поэта, Алексея Косаря.

В газете часто появлялось это имя – то под стихами, то под очерками. Многие стихи А. Косаря Михаилу нравились, хотя чувствовалось сильное влияние Маяковского. А для Михаила Маяковский не был кумиром. Не нравилась его знаменитая лесенка, грубый стиль. Ну как можно так говорить о поэзии, как Маяковский?!

Но поэзия –

                пресволочнейшая

                                            штуковина:

существует – и ни в зуб ногой.

В редакции на вопрос, где можно увидеть Алексея Косаря, ему показали на дверь с надписью «Отдел промышленности».

– Странно, – подумал Михаил и постучал в дверь.

– Входите, входите, – раздался из комнаты молодой, радушный голос.

Михаил вошёл. Вся маленькая комната заставлена письменными столами...

– Мне бы хотелось увидеть товарища Косаря, – сказал Михаил.

Из-за стола вышел молодой, очень высокий элегантный мужчина. Обращали внимание его высокий лоб, манеры аристократа.

– Я – Алексей Косарь, садитесь, пожалуйста.

Сели. Михаил внимательно разглядывал собеседника.

«Вот, – думал он, – именно таким и представлялся Косарь».

Михаил назвался и, со свойственной ему скромностью, даже застенчивостью, сказал, что хотел бы предложить в газету свои стихи. Косарь взял в руки школьную исписанную тетрадь и долго внимательно читал. Потом поднял на Михаила свои серые умные глаза, в которых была искренняя заинтересованность, похвалил: «Хорошо! Просто хорошо! Я предложу редколлегии. Думаю, что некоторые опубликуем».

Потом с интересом расспрашивал о жизни, о работе, спросил, где живёт…

Из редакции Михаил выходил с таким чувством, будто ему крылья приделали, будто хлебнул глоток живой воды.

Через неделю, в среду состоится собрание литературного объединения. Эти собрания так и называются – «Среда». Алексей пригласил Михаила на собрание.

– Если захотите, – почитаете и вы, – сказал он в заключение.

Неделя пробежала быстро. И вот Михаил на литературной среде.  За  столом,  председательствующим, сидел  её руководитель А. Косарь. Как всегда, элегантный, обаятельный и недоступный.

Сначала пожилая женщина прочитала свой рассказ. Он показался Михаилу слабым, непрофессиональным. Потом начал читать свои стихи совсем молодой Л. Даен. Его стихи понравились Михаилу. Автор вполне владел стихосложением, писал искренно, с чувством. Пришлись по душе стихи и уже немолодого автора, недавно вернувшегося из стройбата, где он проработал всю войну, а теперь был литературным сотрудником в редакции.

«Это настоящие стихи», – думал Михаил, слушая их.

В конце Алексей Косарь попросил Михаила почитать что-нибудь своё. И тот, смущаясь, прочитал стихи о любви. Во время чтения стояла такая тишина, что тихий, мягкий голос Михаила звучал неестественно громко. А когда автор закончил, минутная тишина показалась ему вечностью. Тишину эту нарушил самый старший член объединения А. Пинаев. Инженер-строитель, он был настоящим поэтом. Тихо, но внушительно он сказал: «Думаю, у нас появился хороший лирик...»

К Михаилу подходили и подходили незнакомые ему люди, от души поздравляли. Когда называли свои имена, то оказалось, что многие ему знакомы по газете. У Михаила кружилась голова от счастья. Наконец он попал в тот мир, к которому стремилась его душа...

– Михаил, задержитесь на несколько минут, – сказал А. Косарь, когда все стали расходиться. И когда они остались наедине, неожиданно предложил:

– Переходи работать к нам в редакцию.

– Как? – растерялся Михаил.

– А так, напиши очерк о своём училище, покажешь редактору – и всё. Будешь работать. У тебя получится, вот увидишь.

Домой летел как на крыльях. Наконец-то судьба улыбнулась и ему. Всю следующую ночь он просидел над очерком. И, как показалось ему, получилось неплохо. Унёс и отдал Алексею Косарю. Через несколько дней «очерк» в виде небольшой информации появился в газете. А. Косарь хорошо поработал над ним! Вместо газетного подвала – заметка...

Через некоторое время после опубликования его маленького материала в газете «Кузбасс» появился новый литературный сотрудник – Михаил Небогатов.

Внешне он обращал на себя внимание. Выше среднего роста, стройный, всегда подтянутый, с благородным лицом. Военный костюм, в котором он ходил на работу, подчёркивал широкие развёрнутые плечи...

С Алексеем Косарем работал в одном отделе. Видя стеснительность и даже некоторую робость нового литсотрудника, Алексей часто говорил Михаилу:

– Ты, когда идёшь за материалом, оставляй свою застенчивость и мягкость в редакции, вот здесь, – указал он на стул. – Заходи к директору завода, садись вот так (при этом он с важным видом закинул ногу на ногу) и, свысока глядя на него, начинай беседу. Ты – журналист. Пишешь хорошо. Посмотри, сколько наград с фронта привёз. Надо знать себе цену, понял?

– Хорошо, – согласился Михаил. – Только я так не умею. Я имею в виду, вот так сидеть.

– Учись. В общем, больше достоинства, смелости и вообще…

И работа с первых дней пошла на лад. Часто случалось, что всю ночь напролёт пишет материал в номер. В пепельнице – гора окурков, на столе – гора забракованных исписанных листов. Но материал готов в номер. Прямо из-за рабочего стола, не отдохнув ни минуты за ночь, – в редакцию на целый день. Вдохновляло и то, что почти каждое воскресенье газета давала литературные страницы, а в ней обязательно стихи М. Небогатова. Ещё неясная, неоформившаяся мечта, к которой рвалась душа все прожитые годы, казалась близкой к осуществлению.

...Как-то утром Алексей сообщил: редактор просит, чтобы ты сделал материал о Василии Лыкове.

– Знаешь его?

– Не знаю, но слышал о нём. Это лётчик, Герой Советского Союза. Недавно вернулся с фронта. Кажется, без ноги.

– Да, всё верно. Постарайся с ним встретиться, если можно, сегодня. Надо побыстрее сделать материал. Редактор хочет видеть тебя.

– Да я бы тоже не прочь с ним встретиться. Работаю уже почти два месяца, а он меня в глаза не видел, а я его – только издалека.

...Встреча с Героем Советского Союза Василием Лыковым состоялась неожиданно быстро. Достаточно было позвонить на завод, где он работал конструктором, и заходи к нему в любую минуту... Василий Михайлович Лыков оказался почти ровесником Михаила. Высокий красивый молодой человек с мужественным, типично русским лицом. Несмотря на протез, он почти не хромал. О себе рассказывал скупо, застенчиво.

...В эту ночь Михаил совсем не ложился спать. К утру очерк о Лыкове был готов. Через несколько дней после опубликования очерка его, наконец, пригласил к себе редактор.

– Я пойду с тобой, – сказал Косарь.

Косарь без стука открыл дверь редакторского кабинета и, пропуская Михаила, сказал: «Заходи, Михаил Александрович!».

Кабинет редактора представлял собой огромную комнату. «Наших, примерно, шесть, где мы сидим втроём», – невольно подумал Михаил.

– Здрасьте, Арсен Арсеныч! – сказал Алексей.

– Здравствуйте! – поприветствовал редактора и Михаил.

Редактор не ответил. Потом, приподняв густые тёмные брови, скрывающие глаза, небрежно спросил: «Что это?».

– Это новый литсотрудник в нашем отделе. Вы просили зайти, – пояснил Косарь.

– Ну и что?

– Ну, Ваше мнение о его работах и вообще…

Арсен Арсеныч ещё раз поднял густые брови, и на Михаила уставились маленькие, чёрные как угли, глаза, не выражающие ничего кроме равнодушия. А потом, вдруг подобрев, сказал: «Материалы Небогатова мне нравятся. Хорошие материалы. Работайте».

Так М. Небогатов стал полноправным сотрудником в областной газете «Кузбасс», породнился с ней на всю жизнь...

 Обработала и отпечатала рукопись с оригинала

Нина Инякина

 2007 год.

Источник: http://www.ognikuzbassa.ru/category-memory-book/649-mariya-nebogatova-kak-nauchitsya-zhit-vospominaniya-vdovy-poeta-mikhaila-nebogatova

 

Из эссе «Не троньте грозного истории лица»

С Алексеем Васильевичем Косарем мне удалось встретиться не с первой попытки: годы не молодые, здоровье подводит... Но главное, что вызывало недоумение ветерана Великой Отечественной и журналиста, посвятившего профессии больше чем полвека: "Почему именно со мной? В Одессе немало прекрасных многоопытных журналистов. А я никаких подвигов не совершал – ни в мирное, ни в военное время".

Такая упорная скромность накануне своего 90-летнего юбилея только раззадоривала мою настойчивость, которая, наконец, была достойно вознаграждена: в руках у меня – две книги с дарственной надписью этого человека фантастической силы духа. Открою секрет: встречу ускорило мое сообщение о том, что работаю с подрастающим поколением, которое очень интересуется "правдой из первых рук" о прошедшем веке.

Тут наши стремления совпали: ведь изданная два года назад книга Алексея Васильевича – о прошлом, но ради будущего, даже глава отдельная есть – "Наследникам". "Только вы познакомите с материалом до публикации? А то в одной статье меня таким героем представили. Запомните: никаких подвигов".

И эта жизнь не подвиг?

Помню, но... не послушаюсь. Одно издание поэмы-трагедии "Голодомор" – уже подвиг. Не перебивайте, Алексей Васильевич... Я читала её на одном дыхании, и в голове вызревал план исключительно цитатного очерка.

Недаром ведь, как пишете вы в предисловии, "после посещения восьмидесяти с лишним стран всех континентов, встреч с украинцами и русскими людьми, разбросанными по всему Земному шару, мечтающими хоть перед смертью вернуться из "райских" стран на свою Родину", ваша драма, драма вашей семьи, "беды нашего великого многострадального народа" стали вам "ещё понятнее, а настойчивость осуществить задуманное и создать эпическое произведение уже не покидала" вас. Вот и начался невольный цитатный очерк: разве точнее вас скажешь?

Когда работа была закончена и выверено каждое слово, вы столкнулись ещё с одним испытанием: "Нигде в мире ... не доводилось встречать подобного "порядка", когда за свою работу автор должен... платить... Обычно у нормальных руководителей за труд писателя платят гонорар". Но в беспределе середины девяностых годов вы не отступились от задуманного, и книга "Тридцать второй обескровленный" увидела свет. Вернее сказать, свет, наконец, обрёл вашу книгу. И это не подвиг?

"Книга разошлась по Украине. В России дошла аж до Камчатки. Долетела до Америки. Одесские газеты... напечатали о ней пространные положительные отклики. И только из родного села, о котором написана трагедия, ни словечка!".

Вас оскорбило отношение земляков, пригласивших вас на общее колхозное собрание. Этот колхоз "больше пятидесяти лет пользовался землей, хозяйственными постройками, инвентарем и прочим добром, насильно и бесплатно отобранным у Косаря Василия и Косарь Марии, у их девятерых детей во время так называемого раскулачивания... сугубо середняцкого хозяйства.

А теперь колхозное собрание решало, давать ли самому младшему из детей Косаря бесплатно какую-нибудь из двадцати с лишним пустующих в селе хат". Старые колхозники кричали из зала: "Дать!" Но ни один из руководителей "не нашёл в себе смелости и справедливости хотя бы поддержать" эти требования. Решено было "как бы в издевку над инвалидом ... войны" выделить "хату, но на противоположном конце села, куда надо носить воду из чужого колодца. И сдать ему эту хату в наём, а не в собственность".

Уехав из родного села чуть свет на попутке, вы всё-таки справились с чувством личной обиды и объективно, поднявшись над собственной болью, окинули с высоты духа и опыта суровую госпожу Историю очередной раз. Издали очередную книгу, признав, что ваше "предыдущее литературное творчество, начатое ещё до Великой Отечественной войны, ...книги, сборники стихов, песен и прозы, киносценарии отснятых в Киеве и Новосибирске фильмов, бесчисленные встречи с читателями – лишь подступы к созданию поэмы-трагедии "Голодомор". Потому что "очень велики и невосполнимы потери от голодомора, чтобы отделываться от него памятными крестами и разжиганием межнациональной вражды".

И это – в наши-то дни не подвиг?

А когда вы с отмороженными ногами отказались их ампутировать в военном госпитале, боролись за жизнь, выжили и исполнили то, о чём сказано выше, – и это не подвиг?

Вам было четырнадцать лет, когда вас из родного села бросили вместе с мамой и сестрами в тесный грязный барак, где ютились пятьсот таких же семей, "раскулаченных", – строить Магнитку.

"Вся страна в страшнейшем перегибе. Корчатся народы, как на дыбе..."  "Сталин дал безжалостный указ: уничтожить кулаков как класс!" – "в хлебопашество потомственно влюбленных"... – рассказываете вы в поэме-трагедии о том времени.

Кого называли "кулаками" в былые годы, уничтожая вместе с частной собственностью эту потомственную любовь к земледелию? На этот вопрос вы отвечаете потомкам отдельным абзацем, доходчивым и пронзительно искренним:

"Корова, лошадь, две свиньи, пяток овечек и телёнок, и душ одиннадцать семьи, где и ребёнок – без пелёнок, лишенный маломальских благ. Какой же он кулак и враг?"

Но перегибы и личная боль не лишили вас желания и умения видеть за малым великое. "Распростись с женой, детьми, селом и в пустыне на протухшей рыбе вшей корми... Но разбуди в Турксибе первых поездов железный гром..."

Величие страны, созданной ценой "перегибов", до конца оценят будущие историки. Не современные, и тем более – не продажные:

"Флюгера-перелицовщики! Не троньте грозного Истории лица. Не кощунствуйте. Не пустозвоньте. Все в долгу пред теми, кто на фронте и в тылу, на каторжной работе, шёл сквозь смерть к победе до конца..."  "Никакие щедрые заботы не оплатят тот кровавый счёт".

В поисках счастья

Шум истории слышится со страниц книги любого автора (если он действительно автор, а не отъявленный конъюнктурщик). Голос Косаря в этом хоре выделяется ненавязчивым соло, к которому именно от его ненавязчивости тянет прислушаться: "Мечты. Метания по свету. То слишком щедр. То снова гол. Нигде не зашибал монету. Не тем душа моя согрета. Кажись, объехал всю планету, но счастья так и не нашёл".

Может быть, сегодня кому-то и странно читать откровения Алексея Васильевича о совести, чести, долге и справедливости. О тайной организации "ЮЗЗ" – юных защитниках земли, сильно напоминающих рождённых писательской волей Гайдара тимуровцев. О ветеране войны, вынужденном продавать от безысходности завоёванные в боях ордена и медали. О друге, "специалисте высшей пробы", торгующем с лотка медом; о том, что не купить любимую автором Украину никакими заморскими "тачками" и подачками.

Но если кому и странно, то лишь потому, что "времена до дикости переменились, доходя зачастую до абсурда": в великом сегодня всё чаще замечают лишь малое (чего стоит сведение молодогвардейской героики к нескольким пачкам украденных якобы сигарет!).

Нигде, кроме малой и большой родины, не мог найти счастья журналист Всесоюзной экономической газеты ЦК КПСС, объездивший по долгу службы всю Западную Сибирь и Алтай, проживавший на Севере, в Кишиневе и большую часть жизни по сегодняшний день – в Одессе, посетивший пять континентов в кругосветках на пассажирских круизных лайнерах.

Перед встречей с далекой Австралией не спал целую ночь, по- мальчишески нетерпеливо в свои шестьдесят лет приставая к вахтенному матросу: скоро земля?

А мифическая сказочная страна оказалась красивой картинкой, "нагромождением вкусов и стилей, лишь бы побольше боссы платили". Здесь "те же мещане, те же невежды", "то же зловоние автомобилей", необычайная дороговизна, кабальные кредиты и... скала самоубийц, без шуток.

Как объяснил автору сосед по палубе, "хозяева Сиднея любят точность: кончай самоубийством свою жизнь не где попало, а в отведенном городскими властями достопримечательном месте", которое экскурсовод показывает за деньги туристам...

Как восхищались они, заокеанские туристы, гостеприимством русского экипажа, когда персонал после рабочего дня одаривал их в придачу к обязательному обслуживанию "душевным" самодеятельным концертом! Не привыкли там, в "городах жёлтого дьявола", к широте славянской души.

Некоторые приобретали круизные билеты исключительно ради бесплатной и качественной советской медицины – так им выходило дешевле поправить свое здоровье.

Глубоко запал в душу поэта и журналиста эпизод, когда молодая небедная особа, взяв в рейс свою престарелую маму на инвалидной коляске ("Какая заботливая дочь", – подумалось автору поначалу), попросту уморила её голодом, не допуская в каюту врачей, заподозривших неладное. Более того, потребовала похоронить родительницу в море, дабы не расходоваться на похороны! Этот сюжет лег в основу одного из рассказов Алексея Васильевича.

Ограждения на пастбищах и полях в Австралии напоминали потомственному хлеборобу "морщины и рубцы на лице земли". Раскулаченный в далёком детстве, он не мог равнодушно воспринять рассказ австралийца о том, как во время жестокой засухи фермеры застрелили полтысячи коров...

"Отдали б соседям-островитянам, у которых трава выше человеческого роста, а есть нечего", – рассуждал наивный советский журналист, привыкший, что норма жизни – это помогать тому, кто слабее. Так поступала его страна по отношению к половине стран третьего мира. Так, считал он, было бы справедливо...

Судьба в целом была к нему справедливей и благосклонней, чем некоторые отдельные люди. Одно из доказательств такой благосклонности – встреча с любимой супругой, человеком талантливым, принципиальным, самостоятельным в решениях, касающихся её творческой профессии: Идея Несторовна Алиевская, выпускница Института кинематографии, много лет работала редактором Одесской киностудии. Поддерживая друг друга, Идея Несторовна и Алексей Васильевич много лет идут вместе по жизни, встречая и радости, и испытания.

Колесо фортуны бесславно бросило вниз большую страну, в становлении которой так активно участвовал наш герой, "не совершавший никаких подвигов".

Он родился вместе с этой страной в переломном 1918-м (только не в октябре, а на майские праздники), вместе с ней испытал все проблемы и перегибы роста, радовался её величию, пережил её грандиозный крах и сегодня скорбит о потерянном и несохранённом:

"Растратив собранное кровью,

былое очерняя бранью,

мы катимся к средневековью,

к пещерному существованью,

сменив прекрасное, что было,

на бред и визг больных дебилов.

И, закрывая школы, сами,

боясь взглянуть в глаза детей,

прощенья ищем в Божьем храме

за грех неправедных затей".

Но, повествуя, предупреждая, пророчествуя, неистребимо верит в возрождение духовных начал:

"Неповторимости ментальной страна, богатая на диво, неслыханно многострадальна, невиданно трудолюбива... И ты бессмертной вольной птицей опять сумеешь возродиться..." Эти строки адресованы автором самым юным. Для того чтобы передать молодёжи свои мысли-завещания, Алексей Васильевич Косарь и согласился со мной встретиться.

"Меняются времена. Меняются люди. Но не может исчезнуть так почитаемая всеми людьми СПРАВЕДЛИВОСТЬ, как не исчезнет и сам род людской", – такими словами завершил он предисловие к своей главной книге.

Поэму-трагедию и другие книги А.В. Косаря читала

Ирина Денисова

Источник: http://porto-fr.odessa.ua/index.php?art_num=art020&year=2009&nnumb=21

 

Алексей Косарь: «Неповторимые встречи». (Из очерка к 90-летию писателя А.Н. Волошина)

Любая встреча с любым человеком оставляет след в нашем сознании. Даже если мы считаем её ничего не значащей, пустяковой, случайной, никчемной, мимолетной. Встретился, поговорил, расстался и… забыл. Но это только кажется: забыл.

...Что же можно сказать о неисчислимых встречах с Александром Волошиным, подаренных мне судьбой за добрых полтора десятка лет близкого с ним знакомства? Причём, не в расцвете его славы и популярности. Тогда вокруг него вились, словно тучи надоедливых однообразно гудящих комаров перед грозой, сонмища всевозможных льстецов-прихлебателей. Нет! Не тогда!.. И это очень важно. Добрых полтора десятка лет нашего близкого с Александром знакомства в начале его самого трудного творческого пути.

(Позже, спустя  двадцать лет работы после госпиталя в Сибири, я вынужден был, чтобы не остаться без ног, обмороженных на войне, — облитерирующий эндартериит – переехать на Юг).

Опуская подробности – для них не хватит и целой книги – выделю главное: каждая встреча открывала ещё одну грань в его сложном, противоречивом, сильном характере. Естественно, поначалу противоречивость не бросалась в глаза. Ее полностью заслоняли обаятельная доброжелательность, постоянная доступность, особенно близкая мне восторженность и, конечно же, щедрое гостеприимство. Последнее может показаться кому-нибудь надуманным, даже смешным. Достаточно вспомнить, какими нищими были мы в первые годы послевоенного разора.

Особенно газетчики и начинающие литераторы. Те из них, кто, кроме минимальной зарплаты и ограниченного до ничтожного предела копеечного гонорара, ничего не имели. А на поклон к местным богачам – торговцам и мошенникам – не шли. Из принципа! Чтобы оставаться независимыми в своем выборе, кого хвалить, кого высмеивать. Хотя кажущуюся независимость выбора постоянно держали за горло власть предержащие.

Очень часто приходилось писать не по велению души, а по указанию сверху, чаще всего – из обкома партии, если говорить о нашей газете. (И не верьте храбрым хвастунишкам, кто, удрав за границу, ради саморекламы готов на полном серьезе – благо, доверчивых ещё предостаточно, – похваляться своей былой в то время независимостью!)

Как тут не вспомнить вроде легкомысленную (по крайней мере, на словах, – не раз прилюдно гордилась своими женскими, истинными или придуманными, победами над запросто привороженными достойными мужчинами) Дору Борисовну, нашу сотрудницу, москвичку в расцвете «неотразимой» красоты. Ласково улыбаясь, она могла сесть напротив меня, положить на мой письменный стол свой пышный бюст и, заглядывая в глаза, неожиданной шуткой заставить меня, недавнего солдата, побагроветь от смущения:

– Неужели вам, Алёшенька, никогда не хочется меня?! Все поэты так любят хорошеньких женщин!..

Её перебивал из-за соседнего стола мой начальник:

– Как вам не стыдно, Дора Борисовна? Вы же годитесь Алёше в матери!

– А я и люблю его по-матерински, – продолжала шутить Дора Борисовна, мельком взглянув на Виктора Львовича.

И вот она-то, всегда безупречно нарядная, носила штопаную-перештопанную одежонку (другой-то не купишь!). Однако Дора Борисовна ни за что не захотела принять подарок – отрез на платье – от растроганного её очерками директора эвакуированного из Украины в Кемерово электромеханического завода. Даже слушать о подарке не захотела. Вот так!..

– Как же после его подарка смогу я завтра критиковать дарителя?! – не на шутку рассердилась Дора Борисовна, слушая упреки Виктора Львовича Касперовича. Его меньше всего волновала газетная этика:

– Дура ты, Дора! Не взяла такого ценного подарка…

– Да я лучше буду нищей, – продолжала горячиться уязвленная литсотрудница, – но свободной. Независимой. Особенно от начальства!..

– Слова, слова! – беспощадно смеялся мой начальник. – Надо пользоваться возможностями профессии на всю катушку, – донимал он собеседницу, не то в шутку, не то всерьёз. И, помрачнев, добавлял уже для меня:

– Никогда не забывай, Алеша, беспощадную истину: газета  выжмет тебя, как лимон. И когда ты станешь ей не нужен, выбросит на помойку!..

Виктор Львович окинул грустным взглядом гору исписанных, исчерканных бумаг на моем столе, которые предстояло мне «перелопатить». А уж ему-то было видней. Всю жизнь прослужил Касперович газетчиком. А здесь, в Кемерово, ещё и в двух лицах – «промышленником» и способным фельетонистом по совместительству. Ему даже присудили высший приз всесоюзного конкурса фельетонистов, проведённого главной газетой страны «Правдой». Но у талантливого журналиста – ни копейки за душой. И ничегошеньки в его нищей квартирке в старом предназначенном на слом доме по Притомской набережной, кроме затурканной жизнью жены и полуголых полуголодных ребятишек.

К великому сожалению, не он один, Касперович, такой бедолага. Уж чем-чем, а достатком газетчику не похвалиться. И тогда, в послевоенном разоре. И сейчас. Хотя с той поры минуло не год и не два, а полвека. Могу засвидетельствовать сей позорнейший факт, как старейший журналист, – ведь мне довелось проработать в местных и центральных газетах более шестидесяти лет.

А между тем речь идет о журналисте – незаменимом  солдате невидимого фронта самой изнурительной борьбы – идеологической. Там – что бы ни болтали «безидейщики» – на идеологическом фронте, ни на минуту не утихают ожесточённейшие сражения, конца которым никто не предскажет. И только хитрые притворщики, либо круглые идиоты твердят о человеческом  обществе без идеологии, хотя такого общества нет даже в фантастических сказаниях.

Это тем более касается прессы, радио, телевидения, литературы и искусства. Знать, не зря за рубежом (я объехал восемьдесят с лишним стран и сам видел то, о чём говорю) труд журналиста и литератора ценится во сто крат дороже, чем у нас. Так было и в Советском Союзе, так осталось и после  его неразумного раздрая.

Нищенство начинающих

Таким же «богатым» был и Волошин, когда мы встретились  с ним впервые у него дома в Сталинске. Полупустая комната. Старенькая железная кровать. Два обшарпанных примитивных стула возле ещё довоенной тумбочки. Ни письменного стола. Ни малейшего намека на убранство.

Кивком головы поздоровалась со мной светловолосая красивая сердито-неразговорчивая жена Александра. До гостей ли ей, когда нечем накормить мужа и сына? Не говоря уже о себе. «Извините!» — и ушла на кухню.

Минут через пять и мы с Александром, явно смущенные таким приёмом, прихватив с собой по пути невозмутимого черноглазого красавца Николая Николаевича, второго собкора нашей газеты по этому, самому большому в Кузбассе городу, торопливо сбежали вниз по гулкой лестнице дома и зашагали прямо на… базар. Там, недолго думая, Волошин за свои редчайшие тогда часы швейцарской марки (показывали время, день, число и год!) – подарок фронтового командира минеров – выменял у спекулянтов бутылку самодельного подозрительного напитка и один солёный огурец. На весёлом ласковом солнышке под забором заброшенной стройки отметили мы наше знакомство.

О чём говорят в таких случаях? Не буду кривить душой. О пустяках.

– Ты что же, Алёша, всё ещё в солдатской шинели? – взял меня за изрядно поношенную полу единственной верхней круглогодичной одежонки искренне просто, будто давний-давний друг, располагающе улыбающийся Александр. – За одну главу твоего «Углеграда» редактор газеты мог бы выменять тебе в обкомовском «закрытом для других магазине» дюжину самых модных пальто!

Волошин не дал мне возразить:

– Обожди, обожди. Я тоже кое-что смыслю в стихах, хотя и никогда не писал их. Как это у тебя в «Углеграде»?

Александр замолк на секунду-другую и, к моему удивлению, начал читать по памяти строчки из моей  поэмы, главы которой публиковались в «Кузбассе»:

…С уклона поезд прогремит,

утихнет на изгибе

и в царство чёрных пирамид

въезжает, как в Египет.

Величественно, высоко

вздымаются вершины.

И сердцу дорог и знаком

их вид неустрашимый.

Глядите: радужный наряд

окутывает склоны.

Преданья наши говорят:

то горняков сердца горят

и светят с терриконов…

И добавил уже от себя:

– Что бы там не говорили и не писали о твоем «Углеграде» всезнающие критики, а земля Кузнецкая в твоей поэме узнается. Безошибочно. Одно это – уже немало… Рад за тебя!

– Спасибо, Александр, на добром слове! Но не будем говорить о поэме, пока она не закончена. А что касается забот обо мне нашего редактора, то где уж там Арсену Арсеновичу думать о существовании вчерашнего солдата, нынешнего литраба?! У редактора областной газеты, члена обкома партии, и государственных забот предостаточно.

– Это ты, Алёша, зря. Что же может быть государственнее человека?..

Волошин всё ещё мыслил категориями постепенно исчезающего – особенно тут, в глубоком тылу, – фронтового товарищества. Он и не подозревал, с каким трудом даже авторитетные московские гости – и те из них, кто был здесь в эвакуации (встретили их в Сибири поистине хлебосольно), и те, кто наезжал к нам в командировки за материалами для своих книг, с каким трудом убеждали они нашего редактора печатать в газете мои стихи. Это же единственное место для их публикации. Ни в Новосибирске, ни в Москве на страницы изданий не пробиться: своих авторов предостаточно.

К слову, в разное время находили возможность принять меня для бесед или для письменных отзывов о моём творчестве очень занятые писатели: выдающийся русский советский поэт Ярослав Васильевич Смеляков (он подарил мне свою книгу стихов: «Алёше Косарю – с большим уважением, любовью и уверенностью в его творчестве»); Пётр Петрович Вершигора, побывав у нас на литературных «средах» после знакомства с моими стихами, первый предложил мне свою рекомендацию в Союз писателей СССР; Ольга Максимовна Зив, частая в Кузбассе московская гостья, издавшая потом свой роман «Горячий час», выступила в газете с большой одобрительной статьей о моём «Углеграде»; Степан Щипачёв, Павел Шубин, Александр Твардовский, Семен Кирсанов… всех не назвать!

Это лишь в Москве. Руководитель Новосибирских писателей Александр Смердов, известный поэт, отобрал для публикации мои стихи, и они были напечатаны в журнале «Сибирские огни»… Имена всех их, при резкой непохожести и противоречивости их суждений, я всегда буду вспоминать с благодарностью, как отзывчивых людей, которые хотели мне только добра.

Сие ничуть не трогало редактора нашей газеты: он считал меня всего-навсего рядовым литрабом. Но стоит ли об этом рассказывать Александру? Может, у него сложатся  с Арсеном Арсеновичем иные взаимоотношения.

– Ты лучше расскажи о себе, – попросил я Волошина. – Как воевал?

– Воевал, как все. Ты же сам побывал там. Знаешь, почём фунт лиха.

Я упомянул о девятнадцати боевых наградах Волошину, про которые с таким пафосом говорил редактор на летучке, впервые называя имя нового газетчика.

– Вранье это! – расхохотался Александр. Орден Отечественной войны имею. И медали… Так у кого же из фронтовиков их нет? И в разных переплётах бывать доводилось. Это же война… Помнишь, говорили: минёр на войне ошибается только раз. А фиксатор минных полей? Как ты думаешь, Алёша? Сколько ему судьбой разрешено ошибаться? Бывало, ползаешь по нашему минному полю и место расположения каждой мины наносишь на карту. У самого – душа в пятках: в любой миг можешь взлететь на воздух. Но не о смерти тогда думал – только о жизни моих товарищей по окопу. Как же иначе? Вдруг минёр, что расставлял свои смертовины, погибнет. На войне, сам знаешь, это – не редкость. А после него по минному полю пойдут наши в атаку. Что же им на собственных минах подрываться?.. Вот за их жизни в ответе, прежде всего, ты, фиксатор минных полей.

Александр взглянул на меня — не наскучило ли слушать — и продолжил.

– Дождь ли проливной, и грязь непролазная. Стужа ли пальцы леденит. Забудь обо всём. И ползай по хитро запрятанным минам хоть всю ночь напролёт. Но чтобы треклятая карта минного поля с точнейшими отметинами была к утру у твоего командира. А уж он передаст ту карту, кому следует, кто будет иметь прямое отношение к атакующим.

Волошин свернул из клочка старой помятой газеты конусообразную самокрутку, всыпал в неё, сколько мог захватить большими сильными пальцами, порцию крупно нарезанного самосада, прикурил от спички молчаливого Николая Николаевича и, отгоняя широкой ладонью клубы едкого дыма, чтобы видеть меня, повернул разговор на другую тему.

– И про меня, будто бы горного инженера, редактор тоже сочинил. Видимо, для пущей важности. Какой же я инженер? На шахте действительно работал. До войны. Но рядовым забойщиком. В Осинниках. Там у меня – мама. Тогда же и писать начал. Про наших шахтёров, моих товарищей. Хорошо! Ничего не надо было сочинять-выдумывать. В городской газете сказали: кое-что получается. Я, конечно, обрадовался. И ещё сказали: больше читай классиков. Учись владеть словом, как твои друзья – отбойным молотком. Без науки, дорогой, ничего не получится.

Александр широко улыбнулся, почёсывая затылок.

– У меня, Алёша, это было самым слабым местом. И приналёг я на книги. Даже от друзей стал отбиваться. «Уж не влюбился ли, Саша?» – спрашивали они. – Представьте себе, влюбился!» – отвечал им. Не хватало времени. Но писать не бросил. Рассказы начал пробовать… Забрали их вместе со мной в городскую газету. Кое-кто из приятелей уже тогда подшучивал: скоро ты, Саша, станешь нашим, Осинниковским писателем… Я отмахивался. Но в душе был убеждён: обязательно стану писателем! Жаль только маловато до войны поработал.

Волошин легко присел на корточки, оперся ладной спиной о нагретый солнцем забор из неструганных досок, потемневших от времени, поднял с земли обломок веточки и начал вычерчивать возле своих истоптанных, давно не чищенных солдатских сапог одному ему понятные замысловатые фигурки. Казалось, он вовсе не замечает нас с Николаем Николаевичем, разговаривает сам с собой или какой-то неведомой нам давнишней мечтой.

– Поспешили, знать, тогда мои хорошие Осинниковские товарищи, – вздохнул Александр. – Война раскидала нас по белу свету. Больше мы с ними не виделись… Я пошёл добровольцем на фронт. Попросил маму сохранить мои рукописи. Думал, недолго задержусь на войне. Все мы тогда надеялись по глупости в два счета разделаться с фашистами. А наша бравада, наше хвастовство обернулись бедой, и держала она нас в крови и огне долгие страшные годы…

Александр умолк. Но чувствовалось, – не закончил ещё свою исповедь. И мы с Николаем Николаевичем, проведшим войну рабочим Кузнецкого металлургического комбината, не торопили недавнего фронтовика.

– После возвращения домой, – задумчиво произнес он, – думал закончить книгу. Набросков для неё в довоенных рукописях оставалось немало. Но пока я ползал по опалённым полям и болотам России, Польши, Германии, презренные домашние мыши распотрошили мой первый литературный багаж на чердаке до последнего пожелтевшего листочка. В студеную зиму мама пустила на растопку превращенные в труху рукописи. Очень хвалила мама те мои бумаги: хорошо горели! Помогали ей разжигать самые сырые дрова…

Волошин поглубже затянулся дымом от чёртового самосада и враз выдохнул отраву. Долго после войны у многих, и у меня тоже, не смывались с пальцев тёмно-коричневые отметины никотина. А что же говорить о следах войны в наших душах? Они никогда не сотрутся из многострадального сердца, будто рубцы на глубоких ранах…

 – Что ж, Саша, – догадывался я о его размышлениях, – довоенная проба пера очень даже может тебе теперь пригодиться. И глаза нынче у тебя зорче. И руки крепче довоенных. И мысли яснее после всего, что ты перевидел и пережил. Хорошая книга может у тебя получиться! Пора начинать.

– А я уже и начал, – обрадованно подхватил Александр, взглянув снизу вверх, мимо моей солдатской фуражки на похмуревшее, пока мы разговаривали, небо в рваных тёмно-синих облаках. Он отшвырнул окурок и резко поднялся с корточек рядом со мной. – В этом деле, Алёша, двух мнений для меня быть не может. Костьми лягу, а роман о Кузнецких шахтёрах напишу!

Александр посмотрел мне в глаза с каким-то скрытым ожиданием – верю ли ему? – и добавил уже спокойно, буднично:

– Для того и в газету к вам подрядился. Надеюсь, поддержит меня ваш редактор. Как когда-то поддержал редактор довоенный, Осинниковский.

После короткой паузы спросил:

– Помогает ваш газетный шеф молодым литераторам? Тебе, например? Поэма «Углеград» даётся тебе, поди, не легче, чем роман безвестному провинциалу Волошину?

– Все мы, Саша, – провинциалы. И самая большая наша беда – бескультурье. Но, коль не довелось нам до войны получить настоящее образование, надо браться за него теперь. Самому. Талант, конечно, – надёжный конь в творчестве. Но один он по бездорожью не в силах вывезти нас вместе с огромным грузом наших замыслов к желанной цели. Такому бы коню-таланту в пристяжку да ещё – культуру, образованность. Какая замечательная упряжка получится. Скачи во всю прыть!

Александр  улыбнулся. Но глаза оставались грустными. Он ждал от меня конкретного ответа о конкретном редакторе. «Что ему сказать? – подумал я. – Нашему редактору и его ближайшим помощникам в высшей степени безразлично моё – и если бы только мое! – влечение к литературному творчеству. Они считают его даже… вредным.

...В таком случае нашему Арсену Арсеновичу сам бог велел костерить меня (и любого на моём месте) за литературное творчество. Ему нужны от меня только газетные строки. И даже не мои. За них пришлось бы что-то платить. Мне – ничтожно малый гонорар. Но всё же платить. А этого ой как не любил наш скупой для своих подчиненных редактор! Ему нужны от меня, прежде всего, чужие авторские материалы. Значит, целыми днями делай работу за других. Будь негром, как тогда говорили газетчики. Правка, правка и ещё раз правка. «До умопомрачения!» – говаривал мой любезный начальник.

...Но мне совсем не хотелось огорчать Александра теневой стороной редакционной жизни. Тогда, скажем, какой-то верховный оценщик-идеолог придумал для газет иезуитское правило: 60 и 40. Эти магические числа обкрадывали журналистов догола. Мало того, что им платили нищенский гонорар за их собственные материалы. Редактор не позволял газетчикам печататься в своем органе больше «положенного», так как львиную долю гонорара – 60 процентов – он обязан был выплатить внештатным авторам. И только оставшуюся часть – своим работникам.

Заколдованный круг! Все  силы отдай родной газете. В других изданиях печататься не смей. О «личном» своём творчестве забудь. Живи впроголодь, растягивая заработанные рубли от получки до получки. И это при всеобщем обывательском мнении о безбедной жизни журналистов, которые-де «гребут гонорары лопатами».

Как-то, много лет спустя, будучи редактором многотиражной газеты на пассажирском теплоходе «Иван Франко» с иностранными туристами на борту, при подходе к Америке я оказался без зарплаты.

– А зачем вам зарплата? – удивленно спросил меня помполит с выразительной фамилией Тупицын, когда я пришёл к нему выяснить причину недоразумения. – Вы же – поэт, журналист. А значит – миллионер. Чтобы не обижать вас, мы не предусмотрели вам на пароходе зарплату…

Пришлось долго растолковывать Тупицыну и его товарищам, что в СССР тогда было лишь два-три литератора-миллионера, а подавляющее большинство, – тем более – журналистов, живёт очень бедно. Поверил ли мне тогда Тупицын, не знаю. Но все полгода на теплоходе мне выплачивали ежемесячно по… 77 рублей! Плюс валюта, чтобы её хватало для одного человека на сигареты и «Кока-колу». Ни цента больше! На такую зарплату я, конечно же, скупил и привёз домой половину Америки! Такова сила мифа и такова реальность!

Товарищи… вельможи

Волошин был собкором, сравнительно свободным газетчиком. Ему не нужно было сидеть в редакции с утра до ночи, как нам. Не обременяли Александра и другие обязанности, например, частые ночные бдения – дежурства по очередному выпуску газеты. Но особенно удивил Волошина мой рассказ о товарищах… вельможах.

Почти всегда во второй половине дня редактор заставлял Касперовича, а тот – меня готовить к печати выступление какого-нибудь важного руководителя (из тех, что привыкли только повелевать).

Такой руководитель, видимо, считал себя непогрешимым и в деле, и в слове. Речь его и на бумаге выглядела приказом. Тон её не позволял даже намека на возражение. Такой автор располагал штатом грамотных помощников. Они, пожелай того шеф, казалось бы, могли привести его статью в божеский вид, избавить от заскорузлых штампов, многословия, бесконечной цифири. Но шеф об этом и не думал. А надоумить его наш редактор не смел. Стоя по команде «смирно» возле телефона, Арсен Арсенович молча выслушивал указующие напоминания автора статьи:

– Смотри, чтобы твои щелкоперы не изуродовали мое выступление!.. отвечаешь головой за каждое мое слово!..

Посчастливилось избежать Волошину и ещё одного унижения. Многие годы в журналистике (да и в литературе) широко паразитировало позорное явление: писать за других. Одарённых газетчиков или писателей вынуждали сочинять статьи, воспоминания, повести, романы – от первой до последней строки – за какую-нибудь знаменитость, за какого-нибудь советского «вельможу». Его имя в единственном числе красовалось под «его» опусом в газете или в журнале. А то и на отдельно выпущенной красочно оформленной книге. Хотя к её написанию он не имел ни малейшего отношения.

Подобные, с позволения сказать, авторы брались за перо только для того, чтобы расписаться в платёжной ведомости и получить чужой гонорар, к тому же ещё повышенный. Его доставлял высокопоставленным вельможам под строжайшим секретом, лично, их верный слуга – наш редактор.

Бдительно ограждал он газету от «крамольных» (по его выражению) выступлений рядовых людей, доведенных произволом начальства до отчаяния. Не останавливался даже перед тем, что вынуждал поздно ночью переверстывать газетную полосу, и выбрасывал в корзину для мусора критические или взывающие о помощи материалы, подготовленные нами к печати.

Позже, на редакционных летучках, посвященных разбору вышедших номеров газеты, редактор устраивал нам публичную выволочку: «просмотрели грубые политические ляпсусы» и не до конца избавились от политической мягкотелости.

Критиковать можно было только по указанию свыше. И забывать об этом не рекомендовалось никому. Только чудом избежал я изгнания из газеты, даже суда и тюрьмы за пренебрежение этим неписаным правилом. Впрочем, – всё – по порядку.

Аня Смирнова, забитая жизнью мать двоих маленьких детей (её муж, военный журналист, погиб от предательской пули на освобожденной от фашистов польской земле), технический секретарь редакции, прибежала в наш кабинет белая от испуга.

 – Алеша, скорей! Тебя вызывает Арсен Арсенович. Вернулся из обкома страшно сердитый…

– А причём тут я? – хотелось ответить Ане. Но моё предчувствие ничего хорошего не предвещало.

– Что вы тут натворили?! – закричал редактор, тыча коротким толстым пальцем в то место газеты, распластанной на огромном столе и густо исчёрканной красным карандашом, где напечатан мой очерк о Таштаголе.

– Как вы посмели додуматься до таких оскорблений? И кого! Самого Романа Васильевича! Директора всемирно известного комбината! Он же – член бюро обкома партии. Лауреат Сталинской премии. Герой Социалистического труда. Депутат Верховного Совета СССР. А вы называете его гастролером в персональном вагоне. И всё из-за какой-то паршивой рабочей столовой с её вонючими щами. Где вы раздобыли это вранье?.. За него на бюро обкома меня чуть не выгнали из партии…

Редактор задыхался от гнева. На него страшно было смотреть. О себе нечего и думать: моя песенка спета!

С той поры прошло чуть ли не полвека. Но до сих пор я так и не знаю, что спасло меня тогда от расправы за критику советского вельможи. Одни говорили: письма рабочих из Таштагола. Они дошли до Москвы, и оттуда был телефонный звонок в обком: навести порядок на крупнейшем руднике. Значит, мой очерк был своевременным и правдивым. В его истинности я не сомневался.

Никогда не писал того, чего не знал, в чем сам не убедился. А тут нам с Волошиным в злополучной столовой Таштагола, единственной на всём руднике, рабочие показали гнилые продукты. Горняки с возмущением рассказали о приезде к ним, на рудник, «самого» директора комбината. Он, конечно же, не удосужился побывать в рабочей столовой и в горняцком непригодном для жилья бараке.

– Что ему, барину, до нашей житухи! – возмущались горняки. – У него свой персональный дворец на колёсах с прислугой и личным поваром. Сладко ест, мягко спит. А нам – лишь вкалывать, пока не загнешься…

Другие говорили, что меня спас от расправы за критику сам… редактор. Спасая прежде всего самого себя, он показал первому секретарю обкома партии письма-жалобы из Горной Шории (они ещё до моего выступления в газете пришли к нам, в редакцию, и лежали вместе с другими в ящиках письменного стола другого, партийного, отдела). В Горной Шории располагались почти все рудники Кузнецкого комбината. И везде в рабочих столовых кормили горняков не лучше, чем в Таштаголе. И это при том, что комбинат имел несколько самых крупных в Кемеровской области пригородных совхозов. Весьма преуспевающих!.. Куда же шла их вкусная продукция?

Письма  в редакцию, копии (их оригиналы авторами посланы в Москву), подписаны десятками горняков. Комиссия обкома после выезда на место происшествия, в Горную Шорию, подтвердила правдивость вопиющих фактов. Мне раньше других сообщил об этом по телефону не на шутку встревоженный за  мою судьбу Волошин:

– Я готов, – сказал он, – перед кем угодно своим партийным билетом подтвердить то, что мы с тобой, Алёша, видели в рабочей столовой Таштагола. Правильно ты раздолбал зажравшихся чинуш!..

А что же «барин» с Кузнецкого комбината? Сняли его с работы? Исключили из партии? Понизили в должности?.. Полноте! Его даже не пожурили. Кузнецкий комбинат своими делами заслуженно гремел на всю страну. Добротный металл отсюда подпирал всю нашу могучую державу. А какой ценой, какими лишениями и страданиями рабочих он доставался, это ни директора комбината, ни его покровителей в Кемерово и в Москве не интересовало. О людях, разумеется, рядовых, – будь они газетчики, шахтёры или металлурги, – заботились тогда (как и сейчас!) главным образом на словах. Начальство любого ранга (младшие равнялись на старших!) думало в первую очередь о планах, о производстве и – о себе (далеко не в последнюю очередь).

Мы, газетчики, засиживались на работе в редакции с утра до глубокой ночи. А то и до рассвета.

– Так надо, – непререкаемо требовал редактор. – Сталин работает всю ночь. Обком партии – тоже (вдруг среди ночи позвонят из Кремля!). А мы – газета областного комитета партии. Нам сам бог велел сидеть до утра.

Слова редактора подкреплялись ещё и тем, что вечерние телеграммы ТАСС поступали из столицы поздно (плюс разница во времени между нами и Москвой – четыре часа). А областная газета обязана была давать эти телеграммы в текущий номер. Где же тут, при всём желании, на трижды устаревшем полиграфическом оборудовании (спасибо типографистам за их мастерство!) управишься с выпуском газеты до рассвета? А если и случалось подготовить газету к печати раньше обычного, ночью, то не побредешь же домой по тёмному городу. Осветить его, привести в элементарный порядок не на что и некому. Да и зачем? Начальство ездит в персональных машинах. А остальные обойдутся и так…

– Переведите редакцию в наш город, – подшучивал Волошин, когда я рассказал ему о нашем житье-бытье. – У нас от Кузнецкого комбината и света больше – домны и мартены не гаснут круглосуточно! – и улицы, не сравнить с кемеровскими… (И добавлял, посмеиваясь: «В центре»). И вспомнил о персональной машине редактора:

– А почему бы вам не разъезжаться по домам после работы ночью в редакторском «ЗИМе»? Машина не маленькая – все бы разместились.

Какие мечтания! Наивный Александр! Наш редактор – строжайший эконом!.. Застала тебя ночь в редакции – бери подшивку старых газет вместо подушки и – на драный редакционный диван. Прикурнешь часок – другой до рассвета. Если  обнаглевшие крысы позволят. А с утра опять за работу…

Сейчас даже не верится, что мы могли все это вынести, живя впроголодь, без собственного жилого угла. Выручала молодость. И, конечно же, увлеченность, преданность делу.

Хотя и среди нас (и не только в «Кузбассе») было немало случайных в журналистике людей. Их интересовало лишь одно: любым способом «зашибить монету». Опубликоваться с любым дерьмом и выторговать у редактора побольше гонорара. А там – хоть трава не расти! Подобных халтурщиков  и доныне, бог весть, сколько кочует по газетам, журналам, телевидению и радио. И на них, халтурщиках во всех областях нашей жизни, лежит большая доля вины за народные беды.

В любое время года, в любую погоду, точно к девяти часам утра на своем персональном чернолаковом «ЗИМе» приезжал на работу редактор. Он жил в пятистах метрах от редакции, располагавшейся тогда рядом с кинотеатром «Москва», в старом двухэтажном каменном доме по улице Сталина, обнесенном высоким забором с колючей проволокой поверху. И с непременной охраной. Точно так же, как и подъезд «правительственного» дома, где жил редактор и где милиционер круглосуточно оберегал квартиру секретаря обкома партии.

Я хорошо знал тот дом. В войну там размещался эвакогоспиталь 2495. В нём и мне довелось лечиться. Нянчились с нами, «неходячими», тогдашние врачи, и медсестры, и санитарки, будто любящие матери со своими детьми. И лекарства. И уход. И лучший кусочек еды – для нас (хотя сами были полуголодны). И безупречная чистота в палатах. Это в тех самых перегруженных палатах, где поминутно слышалось просящее: «Няня, утку!.. Няня, судно!..

Вот уж полвека я – в неоплатном долгу перед теми заботливыми людьми. И благодарность им, их памяти растёт в моей душе с каждым годом. Стоит ли говорить, что дом тот, с госпиталем, милиционером при нас не охранялся. Солдат, фронтовиков берегла тогда только совесть народа…

Быстрыми короткими шажками по тихой лесенке с черного входа, чтобы никто не видел, поднимался в редакцию на второй этаж свежевыбритый, холеный, отменно, «с иголочки» одетый, но… уже сердитый Арсен Арсенович. Быстро обходил все редакционные кабинеты. Он это проделывал внезапно по несколько раз в день. И горе тому сотруднику, который не сидел ещё за письменным столом! Его ожидал тут же разнос.

Редактора не интересовало, здоров ли ты, бываешь ли дома и есть ли у тебя угол для ночлега, где и чем ты питаешься, на что содержишь семью, чем живешь сам… На пустяки подобные редактор не тратил свое драгоценное время. Его высокий заработок, плюс ежемесячная закрытая прибавка партийного руководителя «в конверте» и доступ к тайному для посторонних обкомовскому распределителю делали жизнь Арсена Арсеновича безбедной. А сытый голодного не разумеет. Редактор знавал лишь одно: свою газету. И не переставал требовать:

– Хоть умри, но сделай все, чтобы завтра утром газета вышла в свет!

Тайны творчества

Походил по редакции Волошин в свой первый приезд, посмотрел, послушал, как мы наслаждаемся «Кузбассом», и спрашивает меня:

– А когда же ты, Алёша, занимаешься своими стихами?

– В свободное время.

– Не понимаю. Какое свободное время при таком каторжном режиме?

– А чего ж тут, Саша, не понимать? Своими стихами я занимаюсь по дороге на работу и домой. Да во время поездок – в редакционных командировках… Стихи нас окружают всюду. Успевай только записывать!

– Это в шутку. А всерьез?

– Ты же сам знаешь: чем труднее живётся – тем лучше пишется. Древнее правило. И вполне современное… Много ли, Саша, создали обеспеченные наши вельможи и их пресыщенные отпрыски? Безделье. Пьянство. Да разврат. Вот их удел. К сожалению, нашим руководителям в текучке дел некогда перечитывать Античную историю. А то бы они вспомнили, отчего погибла могущественная Римская империя. И не она одна…

– А не слишком ли строго ты судишь?

– Я своего мнения, Саша, никому не навязываю. Говорю о том, что, вероятно, беспокоит очень многих. Убеждён, и тебя это тревожит не меньше других.

В следующий приезд в Кемерово  на редакционное совещание Александр «нанёс мне ответный визит». Захотел посмотреть, как я живу, что из себя представляет рабочий кабинет у меня дома. Я показал Саше кладовочку в коммунальной квартире – между прихожей, туалетом и кухней – со столиком, на котором едва вмещался лист чистой бумаги и горсть табака-самосада с базара (папиросы курило тогда только начальство).

Сидеть в кладовочке можно было только на маленькой табуретке, спрятав согнутые в коленях ноги под столик и придвинув их вплотную к стенке. К моей спине тоже вплотную прикрывалась дверь. Кури и строчи в добровольной одиночке. Зато – тишина! Можно сосредоточиться. И потерять счёт времени. Или, как учат мудрецы Индии, отключиться от всего остального мира, думая только об одном.

Мой рабочий кабинет – моя кладовочка – казался мне роскошью по сравнению с тем, что я имел после выхода из госпиталя. Какое-то время после лечения меня держали там, пока я исполнял обязанности начальника клуба (вместо зарплаты – койка и харчи). Над красным уголком я повесил подобие вывески: «Раненых развесели, приголубь, товарищ клуб!»

Бегал по учреждениям  культуры и заводским клубам, добывал артистов для выступления перед госпитальными обитателями. А после перехода на работу в газету вынужден  был сменить своё жилище. Редакционная уборщица по строжайшему секрету сдавала мне в наём угол в своей прихожей. Муж её погиб на войне. Сама она болела  туберкулезом (открытая форма). Двое детей, пока не засыпали, просили кушать. А чем их накормить бедолаге?!

Это страшно походило на мое детство в Магнитогорске, в голодном тридцать втором году. Там, в комнате на сорок семей, согнанных на стройку со всего света, в клопяном бараке умирали от голода мои молодые родители. Но тогда я был беспомощным мальчишкой. А теперь взрослый, работающий, мог отдавать несчастной чужой семье часть скудного газетного заработка за железную кровать с досками вместо матраца. Спал под солдатской шинелью в продуваемом насквозь старом каркасно-засыпном доме…

Волошин слушал. Затягивался смрадом самосада. Хмурился. Поскрипывал зубами. Но тягостно молчал. Чтобы хоть как-то облегчить настроение гостя, рассказал Александру о более светлых днях.

– Мир, Саша, как ты знаешь, не без добрых людей. Они появляются в самое трудное время, вроде, специально, чтобы выручить нас из беды. Сжалился надо мной директор азотнотукового завода Николай Павлович Сорокин. Добрейшей души человек. Его авторитет в Кемерово был непререкаем. Хотя злые языки и поговаривали, будто прикладывается к «зелью» иногда не в меру.

Сорокин запомнил меня (память у него была цепкая: каждого кадрового рабочего знал в лицо и по имени!) с того торжественного собрания в большом зрительном зале городского драматического театра. Представитель из Москвы вручал азотчикам – а они всю войну были в передовиках – переходящее красное знамя Государственного Комитета Обороны СССР. После всех положенных в таком случае приветствий высоких гостей на трибуне, что слева от президиума собрания, на сцене, украшенной кумачом и цветами, каким-то чудом очутился и я в своей поношенной солдатской шинели, накинутой на плечи, чтобы скрыть мою неказистую обшарпанную одежонку. Кто-то подстроил мое появление среди нарядных людей не случайно.

От неожиданности многолюдный зал – там был цвет завода и города – вдруг замер. Президиум – тоже. Ещё больше удивило присутствующих, когда я начал читать – от волнения громко и медленно – только что написанное стихотворение об азотчиках… Видимо, на фоне привычных речей мои стихи пришлись людям по сердцу. Иначе кто бы мог заставить их так неистово рукоплескать, пока я спускался со сцены и шёл до последнего ряда зала.

Это было мое первое публичное выступление со своими стихами. Оно запомнилось мне на всю жизнь. Хотя позже я выступал множество раз. И один. И с Волошиным. И с Кузбасскими поэтами. И с Новосибирскими. И даже – с Ярославом Васильевичем Смеляковым!.. И не только в нашей стране, но и в Атлантике, на промысле перед черноморскими рыбаками, и в Австралийском Сиднее, перед русскими и украинцами, которых на далеком континенте сотни тысяч.

А ещё через некоторое время в Кемерове прошёл конкурс на песню об азотнотуковом заводе. Победителем в конкурсе признали меня. Партком завода разорился на премию: мне выдали нательное бельё, пошитое из фланели, идущей на мешки под упаковку  аммиачной селитры.

– Наверно, такой мешок под поэтическую селитру вручали тебе, Алёша, и на сцене драмтеатра в торжественной обстановке! – смеялся Волошин, слушая мой рассказ о первой премии за песню. – Бес-стыд-ники!.. А ведь секретарь парткома Орешкин, как ты говорил, считался человеком образованным. Он знал, конечно же, о такой высокой премии. Как должен был знать и о значении литературного творчества, в данном случае – песни для многотысячного коллектива азотчиков.

– Да ты, Саша, не спеши ругать их. Премия та, как нельзя кстати, пришлась мне в самую пору. Выписываясь из госпиталя после лечения, получил я на всё про всё  денежное довольствие – десять рублей (!) и вещевое довольствие – шинель, ботинки с обмотками, пилотку, гимнастерку с брюками и белье; все – «б/у» – бывшее в употреблении. Пока можно было, два раза в месяц забегал к знакомому старшине в госпитальную каптерку сменять белье на чистое. Второй-то пары у меня не было: солдату после госпиталя не полагалось! Но каптенармуса за какой-то грех прогнали, и я остался ни с чем. Не век же ходить в одном белье! Про это дозналась сердобольная старушка-машинистка в парткоме завода. Она-то, видимо, и подсказала Орешкину удостоить меня такой высокой премии. Я сразу стал богачом с запасной парой белья. Да ещё из фланели: ей износа не было!

А самый главный подарок от азотчиков осчастливил меня  позднее. От имени директора завода Сорокина мне разрешили занять освободившуюся проходную комнату в коммунальной квартире на Притомской набережной. В это даже трудно было поверить. Как будто какой-то местный Рокфеллер вдруг взял и подарил мне, Саша, целый дворец! Меня ни капельки не беспокоило даже то, что через мою комнату безо всяких церемоний, будто через коридор, в любое время дня и ночи ходили соседи-холостяки, тоже азотчики…

– Погоди, погоди, Алёша, – остановил меня Волошин. – Так это и о тебе писала москвичка Ирина Ирошникова в своей расхваленной книге «Где-то в Сибири»?

– Говорят, и обо мне. Ирошникова жила тогда в  Кемерово, работала в парткоме азотнотукового завода. Её хорошо знали мои соседи-заводчане. Они-то мне и рассказали о её дальнейшей непростой судьбе.

– Мне говорил об Ирошниковой редактор при нашем первом знакомстве, – вспомнил Волошин. – Хвалил героев её книги, называл их прототипов и ныне здравствующих. Но о тебе, Алёша, редактор – ни слова! Странно, неправда ли? Там ведь немало волнующих строк о поэте-солдате, срисованном с тебя. Я бы, например, гордился своим сотрудником – героем широко распространенного литературного произведения…

– Не стоит, Саша, об этом, – я ушёл от неприятного для меня разговора. Суть редактора и его окружения мне уже достаточно знакома. Самодовольные доморощенные вельможи, паразитирующие на теле страны и партии коммунистов. Её вершители. Её гробовщики… Хотя из песни слова не выкинешь, но и песню каждый может истолковать по-своему. Мне приятно было думать и писать о людях отзывчивых, внимательных, заботливых. Жизнь – спасибо ей! – и на сей раз, уже на новом месте, не обделила меня добрыми людьми.

– Считай меня, Саша, кем угодно, даже близоруким романтиком, но признаюсь тебе чистосердечно: каждая новая встреча с незнакомыми людьми всё больше убеждала меня – настоящих людей подавляющее большинство. Они только внешне подчас выглядят неброско из-за своей скромности или забитости. В отличие от шумно-крикливых циников и наглецов, распущенность которых перехлестывает всякие моральные границы. Но будущее не за ними. Это – мусор. И весеннее половодье общественного обновления смоет его, этот мусор, я уверен.

Александр слушал мой рассказ, лишь изредка поглядывая в единственное, смещенное в сторону от центра стены большое окно моей комнаты, выходящее во двор, заросший высокими тополями. Он будто интуитивно облюбовывал это место, словно предчувствуя за несколько лет наперед, что будет жить в моей комнате не месяц, и не два, ожидая, когда наконец-то горисполком по заданию обкома партии предоставит ему, уже лауреату Сталинской премии, подходящую квартиру.

А пока… Легким стуком в дверь мои соседи по квартире – Борис Петрович Кондорский или его старенькая седая маленькая мама (она успела отбыть каторгу и при царе Николае за революционную деятельность, и при  вожде Сталине невесть за что – тогда не принято было об этом особенно распространяться) – давали мне понять: все уже проснулись, пора завтракать.

Они же, добрые мои соседи, были первыми слушателями ещё теплых, написанных минувшей ночью стихов. (Лет до семидесяти писал я только по ночам. Позже из-за нездоровья расстался с вредной привычкой. Куда лучше создавать стихи во время прогулок, за пределами дома. Разумеется в одиночестве. А доделывать их, отшлифовывать уже за письменным столом.) Так я платил моим соседям за чай.

Вместе мы сидели за столом у окна в их комнате. Перед нами открывалась широкая картина излучины реки Томь, зачатой в подоблачных снежниках Алтая и пересекающей почти весь Кузбасс с юга на север, прежде чем слиться с широченной Обью. По Томи медленно и величаво плыли льдины вчера только начавшегося ледохода, и мои соседи не без любопытства слушали о нем стихи:

…Как будто выбиваются седины

из-под бараньей шапки старика,

река из-за горы выносит льдины,

шумит и затопляет берега…

Вбирая терпеливо, постепенно

потоков силу, юность ручейков,

река освобождается из плена,

ломает тяжесть ледяных оков…

Постепенно сложившийся порядок добрых взаимоотношений с соседями становился постоянным, привычным, само собой разумеющимся.

Будучи у меня в гостях, Волошин попытался, как он сказал, «вписаться» или, попросту говоря, втиснуться в мою творческую кладовочку. Но его широкие шахтёрские плечи и могучий торс помешали.

– Знать, не по мне сей райский уголок, – заговорил Александр стихами. И уже всерьёз добавил:

– Видать, для прозы не только на бумаге, но и в жизни требуется места побольше, чем для поэзии.

Тогда мне ни за что не хотелось соглашаться с ним. Но с годами жизнь ещё не раз доказывала его правоту, хотя она ничуть не умаляла величие поэзии.

В другой раз мы встретились в Волошиным уже не в Кемерове, но на берегу Томи, где нам потом много лет подряд (наши квартиры находились в домах, расположенных неподалеку друг от друга) доводилось наблюдать её раздольные весенние разливы, затопляющие берега и всю Заискитимскую низину, когда поверх острова на середине реки плыли бесчисленные бревна молевого сплава. То же повторялось вторично, но уже летом, в разгар таяния снега в горах. Горные реки опять выходили из берегов, и вслед за ними, обмелевшая было на перекатах, Томь вновь разливалась широко и многоводно.

Другая, не менее волнующая встреча с Александром выпала мне на юге Кузбасса, в отрогах Алтайских гор, похожих на высоченные штормовые волны бушующего океана, внезапно замершие на века в своей неподвижности. Подобные им, но не застывшие, каменные, а живые, неумолимо грозные волны наблюдал я в Атлантике, Индийском и Тихом океанах. И те, и другие – с непривычки смертельно устрашающие, и волны гор, притягательно прекрасные, – возвышают нашу душу…

…Рано утром я спрыгнул на благословенную землю Горной Шории со ступенек общего вагона образца первых пятилеток, не освещаемого по ночам, без малейшего намёка на удобства для пассажиров. (В плацкартном вагоне нам, рядовым литрабам, ездить в командировки не разрешалось – роскошь не по чину!

Наш главбух, дородная молодящаяся «Косточка», как называл её язвительный, но точный в своих определениях Виктор Львович, всесильная правая рука неравнодушного к ней редактора, экономила на нас копейки и рубли, чтобы потом присвоить многие тысячи и оказаться несколько лет спустя в тюрьме)…

Под ногами у меня зашуршала прирельсовая щебенка. В стороне от дороги, под горой виднелась будка, похожая на сторожку. Она, должно быть, заменяла собой Таштагольский вокзал.

Я посмотрел вокруг и ахнул! Такой красоты мне ещё не доводилось видеть. Чистые природные краски синеющих вдалеке гор. Нежная голубизна клубящихся по долинам туманов. Пьянящие ароматы близкой тайги. Поляны яркого многоцветья, обрамленные по склонам нетронутыми травами…

За этим занятием и застал меня на несуществующей привокзальной площади прибывший сюда накануне Волошин.

– Так вот чем ты, Алёша, занимаешься вдали от редакции! — засмеялся Александр. – Разве за этим послал тебя за казённый счёт редактор.

– Ты прав, Саша. Не за этим. Но хочется запечатлеть отступающую в горы тайгу. Неразумные градостроители гонят её от людей, не жалеючи. Ты, наверное, успел заметить прискорбнейший факт. Все молодые города в Кузбассе (а может, и во всей Сибири) возникали, как правило, возле или среди тайги. А где она теперь? На десятки километров вокруг городов и рудников уничтожили лес до последнего деревца. А позднее втыкали вдоль пыльных смрадных улиц хворостинки саженцев тополя. Втыкали и… ломали. По много раз. Пока несчастные саженцы каким-то чудом не поднялись вровень с крышами домов.

– Да уж, ломать и разрушать мы – мастера, – согласился со мной Волошин. – Кажется, давно ли, на моей памяти, мы собирали ягоды, грибы и черемшу недалеко от маминого дома в Осинниках. Точно так же было и в Междуреченске. А теперь до леса и не добраться без автомобиля. Цивилизация! – говорят. – Ничто, де, перед ней устоять не может. Особенно в нашем варварском понимании…

Мы с Александром зашагали вдоль журчащего ручья, потеснённого полотном железной дороги, направляясь в сторону рудника и перепрыгивая с камня на камень по протоптанной напрямик тропе.

– Проголодался в дороге? – спросил меня Александр.

– Пришлось признаться. Никаких припасов в дорогу не беру. Да и откуда им взяться? На вокзалах городов, кроме, в лучшем случае, чая – вернее бурды наподобие чая – ничего не продают. А мой сосед по вагону в единственном тут рабочем поезде (он ехал только до Осинников) не очень настойчиво приглашал меня к своему столу. Да я и не посмел бы воспользоваться его приглашением. «Спасибо! Сыт…» И совсем не огорченный моим отказом, сосед уминал за обе толстые щеки жареную ароматную курицу, особого приготовления – я такую отродясь не видел! – копчёную колбасу, сливочное масло, шоколад и бог знает, что ещё из того, что даже во сне тогда не могло присниться рядовому газетчику (да только ли ему?!).

– Кто же он? – удивился Александр. – Уж не миллионер ли заезжий?

– Представь себе – не заезжий. Нашинский. Кузбасский. Ладе твой тезка – Александр. Только не Никитич, а Иванович. И не журналистских кровей. А миллионер ли, не ведаю. Начальство обкомовское… Но не будем о нем. Сейчас бы червячка заморить хоть чем-нибудь. Пойдём в горняцкую столовую. Там теперь, после  критики в нашей газете и указаний из столицы, кормят, наверно, лучше, чем у родной мамы…

– Всё теми же вонючими щами трехмесячной давности! – охладил мою риторику Волошин. Он уже опробовал вчера здешние блюда горняцкого пищеблока.

– Ничего. Мы с тобой солдаты. Ко всему привыкли.

– Так-то оно так. Но даже знаменитых щей мы тут не попробуем. Столовая закрыта на обеденный перерыв, – подосадовал Александр. – А может, обойдёмся и без столовой?

Он показал рукой в сторону косогора поодаль от дороги. Там, из-за большого красноватого камня выкатывался поблескивающий на солнце ручей.

– Присядем на часок возле того камешка. И перекусим. Тем, что осталось в моём чемоданчике. Не хуже твоего жирного однокупейника-обкомовца.

Пока я умывался ледяной водой горного ручья, Волошин разложил на газете несколько кусочков черного черствого хлеба, очистил и разрезал пополам головку луковицы, достал спичечный коробок соли, открыл перочинным ножом баночку рыбных консервов, вытащил из-за голенища алюминиевую ложку, вымыл её в ручье, тщательно вытер клочком газеты и подал мне, а сам вместо ложки взял ножик. Пир, как обычно при встрече друзей, начался с первого тоста. И продолжался… всухомятку. Солдатская фляжка, к сожалению, не задумана бездонной и слишком скоро опустела. А других ёмкостей с горючим ни у меня, ни у Александра не было.

На правах хозяина – это был район Волошинского собкоррства – в нескольких фразах он познакомил с Таштагольскими новостями. Меня больше всего интересовал быт горняков. Ради этого послал меня сюда в командировку мой новый начальник – заведующий отделом культуры Сергей Владимирович Токаревич. Рафинированный московский интеллигент, маленького роста, он умел нравиться доверчивым женщинам, ладил со всеми, критиковал, словно гладил мягкой меховой рукавицей, убежденный в том, что враги бывают лишь у… дураков. Смилостивился ли надо мной редактор или прислушался к словам секретаря обкома, не знаю. Но меня в отдел культуры всё же перевёл.

– Так это же здорово! – обрадовался за меня Волошин. – Литература тоже к вашему отделу относится?

– Разумеется, Саша. А чем же ты эту литературу поддержишь?

– Чем хочешь, дорогой! Рассказами, новеллами, главами из романа…

– Молодец, Саша! Для начала очень даже хорошо! Выходит, не зря я всю дорогу до Осинников убеждал моего соседа по вагону, обкомовского начальника, а до него – всех, кто имеет к этому хоть какое-то отношение, в одном: Кузбассу необходим свой литературно-художественный журнал.

– А обкомовец что?

– Он? Как бы тебе, Саша, поточнее обрисовать его? Конечно, он – не то что наш редактор. Хотя оба они – одного поля ягоды. Даже росточком и обличьем одинаковы. Два откормленных боровка! Но у Александра Ивановича кругозор несравнимо шире. Из обкома ему, секретарю по идеологии, куда больше видно. И он понимает: при всём уважении к журналу «Сибирские огни» в Новосибирске, на него кузбасским литераторам рассчитывать трудно. Журнал – не бездонная бочка: всю пишущую Сибирь через себя не пропустит. Особенно теперь. После войны по всему Советскому Союзу в литературу пошла молодёжь косяками. Не зря наши солдаты освободили от фашистов почти всю Европу. Себя показали. И других посмотрели… Есть о чём писать. Было бы желание. И наш Кузнецкий край без своих писателей, без своего журнала дальше никак не обойдется.

– Неужели в этом надо ещё убеждать кого-то?! – удивился Волошин.

– Ты, Саша, в самом деле наивный? Или только прикидываешься? Думаешь, большие и малые руководители спят и видят наши произведения опубликованными?

Волошин ничего не ответил, а может, даже, как мне показалось, обиделся на мои слова, и я закончил:

– Глубоко заблуждаешься, дорогой! Они ещё попьют нашей кровушки, дай срок, пока наши произведения увидят свет…

Александр резко встал с камня, шагнул к ручью, зачерпнул в широкую пригоршню ледяной воды, с жадностью выпил её и вернулся на своё место, чтобы слушать меня дальше.

– Да что там говорить о Кузбасском журнале. Сколько раз приходилось мне, Саша, со всей солдатской настойчивостью и моей хохляцкой упёртостью, на всех доступных для меня уровнях месяцами упрашивать и нашего редактора, и его покровителей разрешить нам организовать в Кемерово литературную группу.

Не тайное общество каких-то заговорщиков. А людей, пробующих свои силы в литературном творчестве. Людей, всей душой любящих художественную литературу. Она помогает им выносить тяготы послевоенного разора… И что ты думаешь: разрешили? Как бы не так! Мои упрашивания закончились ярлыком «самозванец». Да ты, Саша, не удивляйся. Ничего скверного я не сделал. Просто без всякого высокого разрешения я собрал знакомых начинающих авторов у себя дома, в своей проходной комнате. Поговорили, как нам лучше общаться в литературном творчестве, чтобы и дальше не оставаться одиночками-затворниками, которые варятся в собственном соку. Прочитали друг другу и обсудили, как умели, свои стихи. А на прощанье условились каждую неделю проводить после работы открытые для всех желающих литературные среды…

Наговорились же мы с Волошиным в ту Таштагольскую встречу вдоволь. А что касается литературных сред, – мне посчастливилось, так или иначе, руководить ими добрый десяток лет в самую трудную пору их организации и становления – надо бы рассказать о них поподробнее. Значение их, тогдашних, поистине творческих, не переоценить. Любой мало-мальски объективный человек согласится: без литературных сред, без литературных групп, без литературного объединения не родился бы и Кузбасский альманах и Кемеровское отделение Союза писателей СССР...

...Вероятно, у каждого из нас хранятся памятные подарки, семейные реликвии. У каждого – свои. Есть они и у меня. И среди самых дорогих – изданная в 1949 году в Москве «Советским писателем» первая книга Александра Волошина – роман «Земля Кузнецкая». С его дарственной надписью:

«Алеша! Родненький мой, ты и не представляешь, с какой радостью я дарю тебе эту мою первую книгу. Всё, о чём мечтали, всё, на что мы надеялись, я по своей литературной молодости попытался вложить в эти несколько страниц. Хочу неистово, чтобы мой маленький пример хотя бы немного поддержал тебя – настоящего из настоящих – поэта. Мы всё равно победим! Потому что мы по-человечески любим и ненавидим…».

Что я мог сказать ему после того, как жизнь безжалостно и навсегда нас разлучила?

…И куда нас только не бросало

с авто-, аэро-, желдор- и морвокзалов!

Жизнь (везде) нас гнула и ломала.

Но любовь всегда торжествовала.

Хоть стреляйся! – так порой бывало.

Но любовь от гибели спасала.

Наши идеалы жизнь кромсала.

Но любовь из пепла воскресала!

…Словно взлетевшую птицу, восходящие потоки воздуха от прогретой солнцем земли приподняли, понесли по жизни и закружили Александра Волошина. Вначале – его железная воля и добровольный каторжный труд, а потом – бесчисленные поздравления друзей, родных и знакомых с высочайшей тогда наградой – Сталинской (ныне – государственной) премией, добрые слова отзывов и рецензий в газетах и журналах о его творчестве, всё новые и новые издания его «Земли Кузнецкой» в Москве, республиках, краях и областях Советского Союза и далеко за его пределами  в других странах…

Шумные многолюдные чествования лауреата Волошина. Чуть ли не ежедневные приглашения на людные вечера и встречи. Настойчивые просьбы издателей продать им свои будущие произведения, в том числе даже ещё и не начатые (крупные по тем временам денежные авансы выдавались незамедлительно, только подпиши договор!) Толпы званых и незваных гостей. И у Волошиных дома, в Кемерове. И в самых дорогих гостиницах и ресторанах Сибири, Урала, Москвы… Популярность. Деньги. Беспрерывные в его честь торжества, банкеты… Словно какое-то опьяняющее наваждение, отбиться от которого у Александра просто не было сил и – желания.

Но это – уже иная глава из жизни Волошина. Самая короткая. И самая драматичная. За ней – третья, последняя. Глава падения с поднебесной высоты мимолетной славы на нищую, грешную, но родную и любимую землю.А потом – многолетний тяжелый – на износ! – круглосуточный труд писателя-профессионала, человека-мученика…

Я же обещал здесь рассказать лишь о взлете Александра Волошина. О других главах его жизни – когда-нибудь позже.

Не обессудьте!

Алексей Косарь

1988-2002 годы,

Кемерово-Одесса

Источник полного текста очерка: http://www.sprkemerovo.narod.ru/lk_2003_2004/kosar_03.htm

Фото из Internet и из архива Нины Инякиной